тогда же и там же.

Супруга адмирала и регента Венгрии Миклоша Хорти Магдолна Пургли де Йозашхейи.

В этот страшный день небо над Будапештом было затянуто дымом пожаров. Русские бомбардировщики прилетали, делали свое дело и улетали, а разрушений в городе становилось все больше и больше. Жарким пламенем, вздымая в небо клубы черного дыма, пылали все три вокзала, дым от горящих угольных складов затягивал небо удушливой пеленой, от которой першило в горле. Также были уничтожены объекты городского водопровода, здание городской телефонной станции, несколько электростанций и множество других объектов жизнеобеспечения. Отныне в лачугах бедняков и дворцах знати не было электричества, не работали водопровод и телефон, по улицам не ходили трамваи, а пожарные едва успевали тушить пожары.

Но самое страшное было не в этом. Большевистское наступление, которое уже два дня велось под Дебреценом, притягивая к себе напряженное внимание и заставляя в волнении сжимать кулаки, на самом деле оказалось отвлекающим внимание ходом, и сегодня эта маска была сброшена. Русские армии сразу с четырех концов ворвались в несчастную Венгрию, и сейчас их танковые армады с каждым часом приближаются к беззащитному Будапешту. Мой муж говорит, что русский механизированный ОСНАЗ в чистом прорыве движется в два раз быстрее, чем знаменитые германские панцергруппы в начале войны. Так что, возможно, уже к вечеру передовые отряды русских ворвутся на окраины Будапешта; и это в то время, когда в городе совершенно нет войск, только немного резервистов и полицейские. Все, что было можно, мы уже направили под Дебрецен, где уже два дня идет ожесточенное сражение, – и эти солдаты либо уже погибли, либо находятся на пути к гибели, ибо спасения нет ни для кого. Только подумать – всего несколько часов отделяют наше государство от краха, а нашу семью от гибели… если мы, конечно, не успеем убраться отсюда.

Семьсот лет назад почти вот так же в Венгрию ворвался неистовый монгольский правитель Батый, сжег города, угнал в плен или убил поселян, положил землю пусту, но Венгрия все равно возродилась. Русские – это как тот же Батый; и неважно, что они не раскосы и по большей части неплохо образованы. Самое главное, что внутри себя они остались дикими варварами, которые несут угрозу всему цивилизованному сообществу. Поэтому – бежать отсюда, бежать как можно скорее и как можно дальше. А ведь я знала, я предвидела! Уже давно тревога поселилась в моей душе, и не отпускала ни на миг все это время. Так все и случилось – Венгрия вступила в войну против СССР – и мы оказались на лезвии ножа… И те слова мои оказались пророческими: что в венгерскую политику мы зашли достойным путем, через дверь, по приглашению авторитетных кругов общества, а вылезать из нее нам придется через окно… Все сбылось. И теперь мы бежим, бросая свою страну, о которой, как могли, радели и заботились. А если мы не поторопимся, то нас схватят и убьют, как уже убили нашего старшего сына Иштвана. Поэтому бежать, бежать, бежать – в Австрию, Португалию, а еще лучше в Аргентину, куда не доберутся ужасные агенты НКВД и откуда нас никогда не выдадут по запросу советских властей.

Но мой мальчик, мой Миклош, мой единственный оставшийся в живых ребенок – только бы с ним ничего не случилось! Я и супруг готовы на все, даже продать душу дьяволу – лишь бы иметь возможность однажды обнять нашего мальчика! Что там страну – владей мы хоть всем миром, без раздумья отдали бы этот мир, лишь бы Миклош не сгинул, как остальные наши трое детей! Господи, помилуй нас и спаси! Нас загнали в угол, вынудили к предательству. Что теперь будет с нами? Кругом – сплошной ад, русские наступают, их нашествие похоже на какой-то потоп, и в то же время наш мальчик находится в заложниках у немцев, которые уже проиграли свою войну. Мы ничем, ничем не можем сейчас помочь своему сыну и вынуждены бежать, оставляя его, обреченного на смерть! Ведь если мы останемся, это все равно ничего не изменит: Венгрия в любом случае падет под ударом большевиков; и сейчас мы стараемся сделать так, чтобы нашу семью не придавило ее обломками.

– Дорогой… – робко говорю я мужу, который торопливо собирает чемодан, что-то тихо бормоча под нос – не то молитвы, не то проклятия, – мы бежим, скроемся – а как же наш Миклош? Он останется в лапах у этой подлой своры? Да? Ты готов оставить его?

Супруг замирает. Потом медленно поворачивает ко мне голову. Затем выпрямляется.

– Дорогая… – говорит он глухим голосом, – ты понимаешь, что мы уже ничем не можем ему помочь? От нас теперь ничего не зависит. Ты слышишь, видишь, что происходит? Русские переиграли всех нас! С их натиском уже ничего не поделаешь. Это как Аттила, Чингисхан, Тамерлан – ужасно и неотвратимо. Думаешь, что это стало неожиданностью только для нас с тобой? Рушится все – и для Адольфа тоже все кончено… Сталин обстругивает его Рейх как кочан капусты, снимая с него с разных сторон слой за слоем, и скоро от державы Гитлера останется только кочерыжка, которую большевики проглотят в один прием. Если все пойдет так и дальше, то Третий Рейх со своей дурацкой новой религией не доживет до Рождества. Впрочем, нам от этого не легче, ибо чем хуже положение немцев, тем больше в них злобы, и даже то, что мы никоим образом не виноваты в поражении Венгрии, ничуть не облегчит участи нашего сына…

Он выпускает из рук свое любимое шелковое кашне, которое тоже собирался положить в чемодан, и делает шаг ко мне.

– Я понимаю – это страшно. Страшно – осознавать, что мы бессильны что-нибудь сделать. Но прошу тебя – давай не будем думать о самом плохом. Не надо… Тебе нельзя волноваться.

Наверное, он сказал это, заметив, что меня пошатнуло. Последнее время у меня стало часто прихватывать сердце. И сейчас опять в груди давило и покалывало, так что трудно было дышать.

Он внимательно вглядывался в мое лицо. Миклош – мой супруг, он всегда был такой заботливый… Мы никогда с ним не ссорились. На всем протяжении супружества у меня ни разу не возникли претензии к нему. Как много мы пережили вместе… Мы были по-настоящему близки – так, как редко бывает у супругов. Я принимала своего мужа со всеми его недостатками, я никогда не спорила с ним, поддерживая во всех начинаниях. Он это ценил и часто спрашивал моих советов – жаль только, что не всегда он им следовал.

– Где твои таблетки? – В его глазах сквозило беспокойство.

– Там… – я указала рукой на секретер, – в верхнем ящике…

Он подхватил меня под руки и повел к дивану.

– Посиди, я сам принесу тебе…

После того как я приняла таблетку, мне стало легче. Супруг сидел рядом со мной, глядя на меня с беспокойством.

– Дорогая, прошу тебя, не нервничай… Держись. Скоро все закончится. Кроме того, с нами бедняжка Илона и малыш Иштван-младший… Подумай хотя бы о них.

Я знала, что он подразумевал своей последней фразой. Наша вдовая невестка сейчас проживала с нами, и муж мой не хотел, чтобы я показывала перед ней свою слабость. Я и сама понимала, что должна быть примером стойкости для болезненной и нервной Илоны. Со дня гибели нашего сына, ее мужа, она ходила потерянная, с пустотой в глазах, и маленький Иштван часто плакал. Необходимость заботиться о них заставляла меня быть бодрой и энергичной, и никто не подозревал, что в душе у меня давно живет страх и беспокойство.